Итак, хочу начать с того, что российские немцы были равноправными гражданами империи. Об этом сказано в Уставе о колониях иностранцев в Российской империи, утверждённом Сенатом в 1877 году.

Как жили до революции? Всяко: были богатые, средние и бедные. В общем,  хорошо. В основном занимались сельским хозяйством. Тяжело было, не было техники, всё делали вручную. Промышленности почти не было, но плодородные земли имел каждый. Некоторые продали свои земли и поэтому стали бедными. Но надо подчеркнуть, что бедные жили не хуже, чем сейчас, а лучше. Качество продуктов было намного лучше.

В своём изложении я опираюсь, кроме собственной памяти, на рассказы и записи моего двоюродного дяди Якова Петровича Цитцер, 1903 года рождения, проживавшего в Караганде, его слова будут в кавычках. 

Семья моего дедушки Юстуса Яковлевича Цитцер, 1859 года рождения, насчитывала 9 человек. Они долго жили вместе с семьёй его старшего брата Петера Яковлевича. "Они были женаты на сёстрах Кениг: Генриэтте (моя бабушка) и Анне. Мы жили дружно, как одна семья, которая доходила до 16-18 человек". 

Согласно Столыпинской аграрной реформе 1906 года, сельские жители выходили из крестьянских общин и поселялись на хуторах. Дедушке и его брату дали 40-50 рядом расположенных десятин. (1,09 га, прим. автора письма).

В 1907 или 1908 году эта большая семья разделилась. Дедушка Юстус начал заниматься сельским хозяйством на хуторе Альте Бруннен (Старые колодцы), теперь Комсомольское, а дедушка Петер продолжал, как и раньше возглавлять валяльное дело. Поэтому нас в городе всегда называли Цитцер-валяльщики.

Дедушка Юстус купил сноповязальную машину, кажется, американского производства. "Она до середины 30-х годов стояла у нас без надобности на заднем дворе. На выделенной нам земле работали до 1919 года. Выращивали в основном пшеницу, которую продавали купцам. Согласно новой земельной реформе 1919 года, дедушке Петеру оставили всего лишь 2 десятины (он ведь занимался катанием валенок), сколько моему дедушке — не знаю. Организовывали коммуны, но они долго не держались, распадались, потому что каждый хотел руководить, а работать никто не хотел". 

Урожай в 1920 году был плохой, а в 1921 году — засуха. "Начался страшный голод, падёж животных, люди умирали целыми семьями, даже трупы валялись на улицах".

Семья дедушки Юстуса не страдала от голода. Однако летом 1921 года от тифа умерли дядя Саша (в 1917 году он вернулся из австрийского плена), дядя Петя (самый деловой, по словам матери), тётя Лиза (Элизабет), а после них, последней — бабушка Генриэтте.

Отец мой Карл Юстусович Цитцер на передовой первой империалистической войны не был: мобилизованный в армию он находился в Турции, где российские войска были дислоцированы в ожидании открытия  нового фронта. Когда вышел Декрет Ленина о том, что земля — крестьянам, фабрики и заводы — рабочим, народ бедный не понял, и начался настоящий бандитизм: растаскивалось имущество состоятельных и богатых и дедушки Петера тоже. 

"Репрессии с 1917 по 1927/28 годы я плохо помню, — пишет дядя Яша. — Богатые, кто хотел, уезжали неизвестно куда, оставляя своё имущество. Только двое остались и умерли в Марксштадте: Шефер Ф.Ф. и Дизендорф П.П."

В 1918 году началась гражданская война. "Мой старший брат Иоаннес (Иван) был мобилизован в Красную Армию, но воевать не хотел никто. Был у нас такой комиссар Дотц. Он выступал и призывал взять оружие, говоря, что вы, товарищи, не знаете, что царь Николай хотел нас, немцев, утопить в Волге! И народ пошёл воевать. Фронт генерала Колчака шёл по берегу Волги до деревни Орловское (12 км от Марксштадта), а по степи — 40 км от нас. В 1919 году мой второй брат Андреас добровольно пошёл в армию. Оба служили в 14-й кавалерийской дивизии  Будённого, в 1921-м вернулись". Позже, в 1941 году Иоаннес погиб в трудармии в Челябинске.

"Во время НЭП быстро началась хорошая жизнь. Создавались частные артели, но их прижимали налогами. В сельском хозяйстве создавали коммуны, но их результаты работы были плохие". 

В официальной хронике нет данных о том, что в 1926 или 1927 годах (по словам дяди Яши) в Марксштадт приезжал Рыков (якобы он родом из Саратова) и выступал в Екатерининском садике. Ездил он и в Боарно (ныне Бородаевка, прим. автора), где коммуна просуществовала несколько лет. К слову, в 1921 году во время голода, с целью оказания голодающим помощи, в Марксштадт приезжал Михаил Иванович Калинин и исследователь Арктики Фридьоф Нансен.

В 1929 году началась коллективизация. "Мы с отцом отвели в колхоз одну или две коровы, но точно помню — две лошади, которые весной 1930 года сдохли с голоду. Налоги с крестьян взимались один за другим. Я работал с одним из "25-ти тысячников", неким Кабановым, по сбору средств в деревне Эндерс (ныне с.Усть-Караман, Энгельсский район). Очень многие крестьяне уезжали, зажиточных раскулачивали". 

Как пишет дядя Яша, работа в колхозах почти не шла из-за плохой организации, да и качество работ было низкое, урожаи малые, на трудодни выдавали граммы. В 1936/37 гг. урожаи стали хорошие, и колхозники зажили намного лучше. Но начались репрессии, "мы жили в постоянном страхе, что ночью придут и заберут. На машинах увозили невинных людей, в лагерях большинство погибло".

Наша семья и  родственники пострадали от репрессий, за исключением двоюродного брата Владимира Давыдовича Шауфлер, неженатого, с которым я случайно встретился в трудармии. Он отбывал свой срок на строительстве Беломорско-Балтийского канала.

Началась война и, согласно Указу от 28.08.1941 года, началась депортация всех немцев Поволжья в Сибирь и Казахстан. Наша семья выехала 16 сентября из Марксштадта с последними переселенцами, потому что отец работал главным бухгалтером городской автоколонны, обеспечивающей доставку переселенцев в Энгельс, либо на берег Волги. 

На баржах нас везли до железной дороги, а там пересаживали в товарные вагоны, до отказа заполненные репрессированными. Наш состав в сопровождении военных, словно мы преступники, следовал по Турксибу через Алма-Ату в Сибирь. Один всего лишь раз нас кормили супом, совсем холодным, пока руками несли его к вагонам в открытых вёдрах более 3-х км. 

Выгрузились мы 2 октября на станции Болотное, в 120 км за Новосибирском. Несмотря на то, что было уже холодно, целые сутки ждали транспорт из колхозов в пакгаузе. Многие болели, особенно старики и дети. 

Наконец прибыли подводы. После сытых лошадей в ремённых с разными украшениями сбруях, мы увидели исхудалых лошадок в верёвках. Нас это очень удивило, ведь мы думали, что везде в нашей стране так, как у нас в родном Поволжье. 

Нас и ещё несколько семей увезли в деревню Рыбинск, сразу всех поставили на спецучёт в военной комендатуре, где в качестве доказательства проживания в данной деревне мы каждый месяц обязаны были отмечаться. По разрешению коменданта, наша семья переехала в деревню Любомировка, там было полегче жить, затем в Варламово, где находился сельский совет. 

В 1942 году отец, я, брат Виктор и сестра Эрна были мобилизованы на тыловые работы. Дома оставались мать и меньший брат, 1930 года рождения. Им надо было выжить. Мама была замечательная швея. В молодые годы дома, до революции работала у Шеффера. В ссылке она шила, особенно женскую одежду и ватные одеяла из материала заказчика. Брат с 12 лет начал работать в колхозе. 

Брат Виктор сбежал из трудармии, вернулся без обуви в январские сибирские морозы, его ноги были обмотаны тряпками. 

Будучи на действительной службе, Александр был ранен на Смоленском направлении, после лечения брат вернулся к родителям.

По возвращении из трудармии, мы, прежде всего, построили себе дом из брёвен. В 1956 году, после комендатуры, мы уехали из Сибири — сначала в тогда отдельную Балашовскую область, совхоз "Серп и Молот", а в 1957 году — на целину, во Владимировку Кустанайской области, где кое-кто из нашей семьи живёт и поныне. В 1992 году наша сестра Эрна со всеми детьми и внуками уехала в Германию, живут там хорошо. 

Так мы оказались в Казахстане: моих братьев-механизаторов соблазнил большой урожай 1956 г. 

1919 года рождения, лев по знаку, самый старший в многодетной семье. Детство моё прошло сравнительно обеспеченно. Отец — крестьянин-середняк (определение того времени), а с организации колхозов — бухгалтер, сумел даже в голодный 1933 год прокормить семью из 8 человек. 

Учёбу начал в 1927 году у домашней учительницы по фамилии Пагель. Однако из этого вышло мало путного, перешёл в школу. В 1938 году окончил 10 классов в бывшей мужской гимназии на немецком языке. Тогда эту школу называли опытно-образцовой. Моими учителями были А.А. Коль (директор), В.Я. Шауфлер (завуч, учитель физики), К.К. Бальцер (учитель математики; он искренне, по-детски радовался, когда нам самим удавалось решать сложные задачи), А.Я. Финк (учительница физкультуры, привившая мне, и не только мне, любовь к спорту на всю жизнь). 

Следует особенно выделить учителя немецкого языка и литературы, сумевшего в нас пробудить страсть к чтению. Это Г.Ф. Эмих, он руководил литературным кружком, редакцией стенгазеты, драмкружком, участвовал во всех представлениях. Мы ставили "Русалку" А. Пушкина, "Платон Кречет" А. Корнейчука, "Племянник вместо дяди" Ф. Шиллера в моём переводе, и др. 

Старались мы, прежде всего, для наших родителей. Не проходило ни одного собрания, чтобы мы не обрадовали своих дорогих гостей постановкой какой-либо пьесы или выступлением членов спортивного кружка. Тогда распространены были коллективные вольные упражнения и построения пирамид, в которых я всегда участвовал. Актовый зал, он же и спортивный, был всегда заполнен до отказа.Родители всегда восторженно нас приветствовали.

О репрессиях мы ничего не знали.

По окончании школы я мечтал стать военным моряком. Успешно прошёл медицинскую и мандатную комиссии в Энгельсе. "Мандатка" в то время была очень грозная: проверялось социальное происхождение, нет ли родственников за границей или среди арестованных? После комиссии из 13 марксштадтских осталось только четверо. 

В последний момент, когда я уже готовился ехать в Одессу, в военкомате вдруг сказали, что училище, мол, отказало. Потом только стало известно, что тут виновата национальность. Тогда я успешно сдал вступительные экзамены, и стал студентом Немецкого государственного педагогического института в Энгельсе. 

Студенческие годы были самыми счастливыми в моей жизни. Учёба давалась легко: третий учебный год я окончил на отлично, единственная четвёрка была по современному немецкому. Усиленно занимался спортивной гимнастикой, участвовал в республиканских соревнованиях, был в числе победителей, которых снимали в киножурнале. Не часто, но ездили в Саратов в оперный театр им. Чернышевского. После каждого посещения нас переполняли возвышенные чувства. Мы твёрдо верили, что нет другой страны, где так вольно дышит человек! Будущее казалось в розовой, только розовой дымке. 

Окончить институт, однако не пришлось — началась война, последовала депортация в Сибирь вместе с семьей. Все считали, что это временно, такова необходимость военного времени. По прибытии в Сибирь я добровольно мобилизовался на работу на станцию Таштагол Кемеровской области. Копали вручную шурфы для геологических изысканий. Питание было слабое, для тяжёлых земляных работ явно недостаточно. Но это был всего лишь пролог того страшного будущего, что ожидало депортированных немцев.

В январе 1942 года нас, добровольцев, отпустили домой, а уже в марте меня, как и многих других, военкомат мобилизовал в армию (так нам объясняли). 

Строили мы сначала железную дорогу Свияжск-Сызрань. Рабочая площадка напоминала муравейник: на тачках вручную возили землю на насыпь. Кормили ещё хуже. Но все прекрасно понимали, что страна нуждается в нашей помощи. К поздней осени дорога была принята Госкомиссией с оценкой "отлично". Нас, колонны №127 и №125, повезли в Молотовскую (тогда) область, ст. Половинка. 

Часть ноября и весь декабрь я со своей молодёжной бригадой прорубал в лесу просеку, укладывая сваленный лес поперек дороги (сплошь) для транспорта. Жили мы при 25-30-градусном морозе под открытым небом, спасаясь от лютого холода у костров. По возвращении из тайги жили в простых палатках до весны. А весной все переехали на Створ — место строительства гидроэлектростанции на реке Косьве, приток Камы (24 км от ст.Половинка).

За лето отстроили себе бараки для жилья, ограду зоны с колючей проволокой и сторожевыми вышками. На новом месте стало особенно плохо. Питание: утром две столовые ложки каши из какой-нибудь полугнилой  крупы, в обед — суп из рыбьих голов, в котором плавали несколько кусочков мороженой картошки и такой же капусты с несколькими зёрнами какой-то крупы. Вечером — давали то же, что и утром или такой же суп и хлеб очень плохого качества. 

Люди быстро ослабевали, еле переставляли ноги, опухали. Погибло много трудармейцев, особенно старшего поколения. В 1944 году на строительную площадку (вокруг неё тоже колючая проволока и сторожевые вышки) пригнали много латышей. Они были, как правило, высокие ростом, почти все погибли. На работу в другую зону нас постоянно сопровождали солдаты с винтовкой наперевес. Работали по 12 часов. Особенно нас угнетали морозы, отнимали последние силы. 

Невзирая на все эти обстоятельства, мы работали изо всех сил — все мы понимали важность строительства для страны. Но кончилась война (победу встретили ночью, на бетонировании одного из блоков — радовались безмерно, обнимались, прослезились), а нас по-прежнему держали, не отпускали домой. Только немного легче стало жить. 

В сентябре 1946 года нашу 127-ю колонну повезли в Украину, в Днепродзержинск, восстанавливать кондитерскую фабрику. Там же на других объектах работало много военнопленных, с которыми вообще не общались. В конце 1947 года я вернулся, наконец, домой, с угольного бассейна Тулы, вернулся и отец.

Вопреки нашим ожиданиям, спецкомендатура запрещала всякое перемещение. Невозможно выразить словами наше душевное состояние под гнётом того геноцида: беззаконие на каждом шагу, попирание нравственности, глумление, когда тебя за человека не считают, каждому разрешалось обзывать нас фашистами проклятыми, издеваться безнаказанно.

Вот тут-то меня охватило состояние смятения, упадок духа, я стал замкнутым. Нас, немцев, рассматривали как рабочий скот. Я работал трактористом, затем бригадиром тракторной бригады, плотником. 

Но умер наш вождь и учитель. И в том же году я начал работать учителем немецкого языка. Стало немного легче на душе. Но всё равно мы, немцы, были бессильны изменить что-либо в нашей жизни. 

В 1956 году, после освобождения из-под надзора комендатуры, вся наша семья уехала из Сибири. 

В 1960 году из-за квартиры я перешёл работать преподавателем в училище механизации сельского хозяйства. 32 года я проработал в этом училище, стал ветераном труда, награждён медалью Верховного Совета СССР "Победитель социалистического соревнования", медалью "За самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны", стал отличником профтехобразования Казахской ССР. 

В 1946 году женился на девушке с орловщины Татьяне Владимировне Курбатовой. Вместе с ней мы поставили на ноги двух сыновей и двух дочерей.